Имя прославленного во всем мире русского Маэстро, народного артиста СССР, художественного руководителя и главного дирижера Большого симфонического оркестра имени Чайковского Владимира Федосеева хорошо известно всякому любителю классической музыки на протяжении уже многих поколений. Родившись в 1932 году в Ленинграде, Владимир Иванович стал знаменитым музыкантом и смог увидеть без преувеличения весь мир, однако продолжает с нежностью любить город, в котором провел свое детство и юность. Сейчас маэстро Федосеев живет в столице, но с особенным и ни с чем не сравнимым чувством он всегда приезжает в родной город на гастроли. Символично, что карьеру симфонического дирижера Владимир Иванович начал ровно 50 лет назад – 14 марта 1971 года именно в Большом зале Ленинградской филармонии: дебют состоялся по приглашению Евгения Мравинского. 30 марта маэстро в очередной раз встанет за пульт Академического симфонического оркестра на сцене Большого зала С-Пб Филармонии в третьем концерте цикла, посвященного 90-летию прославленного музыкального коллектива. В программе – бессмертные шедевры Чайковского и Дворжака.
— Владимир Иванович, расскажите, как вы пережили пандемию?
— Слава Богу, мы с женой пережили этот год нормально. Большой симфонический оркестр, конечно, получил определенные неудобства: уменьшилось количество концертов, нас стали меньше приглашать, мы не сыграли какие-то запланированные произведения. А сейчас все снова возрождается: завтра я еду в Челябинск, послезавтра к вам в Санкт-Петербург, потом в Москву, Казань, Клин, Ригу, Сочи и в другие города. Так что работа продолжается. В БСО почти все здоровы, кроме двоих, которые ушли от нас в прошлом концертном сезоне. Но все-таки музыка нам помогает жить и идти дальше.
— Вы сейчас часто бываете в Санкт-Петербурге? Какое место в вашей жизни занимает родной город?
— Я ведь и всю Блокаду прожил в Ленинграде, у меня здесь кое-какие родственные связи остались. Здесь я получил первое музыкальное образование, и хотя я не из музыкальной семьи, мой отец мечтал, чтобы его сын стал музыкантом. У отца был баян, на котором я начал заниматься. Когда мы уже после 1943 года выехали из блокадного Ленинграда, через Ладогу в город Муром, наш поезд разбомбили немцы. После завершения бомбежки нас пустили забрать свои вещи, и оказалось, что баян цел и невредим: он стоял посреди пожарища как новенький. Это судьба мне указала, что я буду музыкантом. Потом я вернулся в Ленинград и поступил в училище Мусоргского, затем учился дирижерскому мастерству у Веры Николаевны Ильиной, далее была Москва, аспирантура. Профессия дирижера позволила мне увидеть весь мир, я побывал практически во всех странах. Так что мою судьбу вполне можно назвать счастливой. Мне очень много дала Вена, которая меня приметила, и я десять лет руководил одновременно двумя оркестрами: Большим симфоническим в Москве и Wiener Symphoniker в австрийской столице. Нет пророка в своем отечестве! Все эти десять лет я впитывал в себя венский дух, и он мне очень сильно помогал. Хотя я там очень мало играл русской музыки, больше старался исполнять Баха, Бетховена, Моцарта. И это давало мне много познаний. Вену я вспоминаю с глубокой благодарностью, она мне очень помогла.
— Вену и Санкт-Петербург сравнивают из-за широких улиц и больших площадей. Что вы об этом думаете?
— Да, есть много общего. Вена — спокойный город, очень культурный и Санкт-Петербург тоже. Вот Москва — город беспокойный, здесь много суеты.
— А что вы можете сказать о восприятии русской классики за границей сегодня?
— Русскую музыку никто, кроме русских музыкантов, не умеет играть так, как она должна звучать на самом деле. У великих западных интерпретаторов она звучит не так, как ее слышим мы. Некоторые очень большие дирижеры считали, например, что Чайковский — сентиментальный композитор, даже до такого доходило. Понять русский дух, русскую музыку могут только русские музыканты. А вот русский человек способен понять западную музыку даже глубже, чем западные люди. Когда мы в Вене сыграли все симфонии Бетховена, в самой главной австрийской музыкальной газете написали: да, это был настоящий Бетховен, но более глубокий, чем обычно. Русский человек видит какие-то духовные глубины, которые современному западному человеку недоступны. Это отличие наших музыкантов. Но лично мне Запад очень помог в моей жизни в России.
— Вы помните тот день полувековой давности, когда вы впервые встали за пульт оркестра в Большом зале Ленинградской филармонии?
— Я помню даже программу: это была та же самая Четвертая симфония Чайковского, которую я играю сейчас. Мравинский обратил на меня внимание, когда я был еще совсем молодым. Я низко кланяюсь этому человеку, который помог мне встать в ряд русских музыкантов, дирижеров, исполняющих великую русскую музыку. Мравинский не преподавал, у него не было официальных учеников, но он приглашал меня на свои репетиции, и я очень много получал на них. Я бывал у Евгения Александровича довольно часто дома, мы беседовали. Он был очень религиозным, православным человеком. Когда мы разговаривали, он ставил рядом с собой на стол иконы, портрет своей первой жены, молился, и без этого не мог. В нем была какая-то божественность, а для меня он был просто светочем. У него, между прочим, был такой интересный обычай: когда ему нужно было уходить из дома на концерт, он сидел и ждал, когда его кот заберется в шляпу. И только после этого выходил.
— Вы успеваете отдыхать?
— Отец мой был большой рыбак, каждую субботу ездил рыбачить на Ладогу. И для меня этот отдых обязателен. Много мыслей рождается именно во время отдыха в соединении с природой, где грибы, ягоды и рыбалка, конечно. У нас с женой маленький домик на Валдае, вот там, на Валдайском озере, я и рыбачу. Каждое лето тянет только туда.